№1-2 / 01.01.2013 г.

Жили у бабуси два веселых гуся...

Серого зарубили под Рождество. Дед Афанасий дабы особо не утруждать свою Глафиру, так легонько – легонько намекнул ей намедни: а ну свари, мол, бабка, студня, разговляться будем и... отрубил голову ничего не подозревавшей птице. Ее белый собрат по перьям, обезумев от горя, ринулся в огород, неуклюже меряя красными лапами необъятный снежный покров. «Ну, пусть себе погуляет, – мысленно определил дальнейшую судьбу белого гуся дед Афанасий. – Ишь, как его, однако, колбасит, нешто утопнет... » Однако надо серую гусиную тушку в дом заносить. А Глафира охает-ахает, дескать, дел у нее и так невпроворот, а он еще студень задумал... Это ж сколько времен с этим гусем возиться, чтоб его до ума довести и в настоящее мясо превратить?!? Щиплет она перья-то, а сама супруга своего поносит всякими оскорбительными словами. И спина у нее «разламывается», и в затылок ударило, и стирка стоит, винегрет крышить надо, картошку чистить тоже...

Дед Афанасий присел на табурет и вздыхает-мается, говорит, что крепко, мол, страдает гусиная душа, оставшаяся в одиночестве:

– Бродит по огороду, словно чумной какой, – рассказывает Глафире.

– Наверно, это репресся у него, – сочувственно отвечает она.

– Темная ты, Глафира. Кака така репресся?! Это самая что ни на есть – депресся... Вот ить как в жизни случается – птица и та в одиночку не может существовать. Слышь, бабка, а ты меня все ругаешь... Вот помру, будешь тогда, как тот гусь горевать...

Спустился во двор. Глядь, а возле собачьей будки кровищи... А из темноты просторной конуры виноватая морда Шарика, рядом на снегу безголовый белый гусь. Дед Афанасий осторожно взял его за длинную окровавленную шею и пошел в дом.

– Вот тебе, Глафира, кажись, и самоубивство...

– ?!

– От отчаяния, видимо, к Шарику-то наведался, а тот не будь дураком и тяп его за голову, вот, оторвал... Придется тебе, стало быть, два студня-то варить...

– Да уж придется и ночь захватить, пока управлюсь-то, – убитая наповал новостью, проговорила Глафира. – А какие веселые были... Дался тебе, дед, тот студень...

Замануха ты наша расейская

Жил Трофимыч один на самом краю деревни аккурат возле леса. В хатке его в два окошка из мебели были – кровать и телевизор. В прошлом годе сын подарил, – говорил он соседям. И прикипел он душой к рекламе и поверил в нее окаянную, как раньше в КПСС. Ишь, как закрутили! – размышляет в одиночестве Трофимыч. – Миг! И голова не болит! И чего даром ноги бить до здешней фельдшерицы? Да и много она там соображает! А тут как никак, телевизор, Москва! Это вам не хухры– мухры... От всяческих болячек придумали излечение! И от вздутия живота лекарства, и от изжоги, от болей в суставах – будь они не ладны. А ежели у кого из простого люду геморрой приключился, или перхоть замучила, или, упаси Боже, мигрень, то разудалые тетеньки и дяденьки из телевизора ото всего враз излечат. А как душу рвет себе реклама (бедная) за тех, кто в уборную дорогу забыл по причине спазмов в кишечнике. Питье всякое предлагают, вот до чего забота о человеке дошла. Не жизнь, а истинный коммунизм. А то прямо из телевизора так и сообчают: не беспокойся, мол, дедушка, мы, ежели што, тебе домой лекарства доставим... Да куды ж ты, милая, доставишь, коль у меня кругом снегу по колено... Вот лыжню проложу, потом в район за пенсией съезжу, а там и до аптеки рукой подать.

Засобирался Трофимыч перед Новым годом в районный центр. Лыжи, что называется, навострил. И ведь в основном– то по аптечным делам. Дверь стеклянную открывает и с фанатизмом, достойным всяческого уважения, направляется к окошку. И пошел перечислять свои болячки, свято веря в то, что реклама его «слышит». И, мол, ногу у него потянуло, спину свело, в голове туман, а в желудке – обман... И еще, – говорит, – дайте мне коробочку, что девка в рекламе – справная такая, грудастая – на мотоцикле едеть и показываеть, дескать, бери меня...

– А што это ты, дочка, на кнопочки все жмешь и жмешь?

– Это, дедушка, Ваша сумма за лекарственные препараты.

– А пенсии моей хватить на тета препалаты?

– Но, если без той «коробочки», то хватит, – и улыбается...

Вернулся Трофимыч домой и понял, что кошелек его наполовину – то и «похудел».

И вдруг в сумерках увидел, что из леса к его хате направляются двое. Одеты по-городскому, представительные такие, в галстуках. Рад дед безмерно. Проходите, гости дорогие! – рот до ушей, дверь нараспашку... Суетится, рассказывает, что пенсию получил, да вот Новый год встречать собирается... А парни они тоже не лыком шиты, они дедушке подарок к празднику подготовили. Он печку собрался топить, чтоб людям городским тепло было, за дровами во двор вышел. За хлопотами и не заметил, как пришлые-то вышли из хаты и были таковы. Он на порог, а их и след простыл. Трофимыч хвать кошелек, и он, горемычный, пуст-одинешенек, как его хозяин. «Уплыли» денежки и те, что на черный день отложил. Кинул дрова возле печки, задумался: вот тебе, дедушка, и реклама – замануха наша, рассейская... Стоп! Вспомнил! Еще дюже ладно да складно мужики из телевизора в душу пролазят – мол, прибыль у Газпрома небывалая, деньжищ куры не клюют. Сотрудничием, дескать, с полсотней заграничных государств. Дык, подкинули б нам – старикам немощным с пенсией нашей смешной средствов, глядишь, и газ бы провели... А то все лопочут и лопочут, силов никаких нет... Трофимыч в сердцах хлопнул калиткой и пошел к соседу занимать деньги, а то, не ровен час, сын с невесткой и внуками на Новый год приедут... Не рекламой же, в самом деле, их угощать, поди и они сыты ейными заманухами...

Л. Фролова